например «апостола Петра», все же пропускали в первый ряд, то здесь не вняли бы и мольбам самого бургомистра.

Сначала для разминки и предварительного знакомства противники обменялись несколькими легкими скользящими ударами. Оба все еще дрались очень осторожно. Это не был спортивный матч, исчисляющийся минутами и раундами. Бой должен был идти до конца, и исход его мог в любую секунду решиться одним-единственным удачным ударом. Оба знали сокрушительную силу голого кулака. Но каждый знал также, что защищен от недозволенных ударов надежнее, чем на ринге. Ибо тут был не один, а сотни внимательных судей, и среди них немало членов основанного Оскаром общества тяжелоатлетов «Голиаф», которым были хорошо известны все правила.

Томас придвинулся ближе. Косточки на кулаках у него побелели.

Тут бретер сделал обманное движение левой рукой и, будто швыряя через всю площадь камень, с такой силой выбросил правую, что его тяжелое тело описало почти полный оборот и он едва удержал равновесие.

Толпа ахнула. Попади он в цель, Томас упал бы как подкошенный. Но, ловко пригнувшись, юноша снизу вверх нанес своему противнику короткий удар в подбородок.

Подбитый бретер спасся только тем, что вошел в клинч. В ближнем бою, где физическая сила и вес играют первостепенную роль, за ним были все преимущества. Удары сыпались на Томаса градом — в челюсть, в скулу, в уже заплывший глаз.

— Отцепись, трус! — пронзительным от волнения голосом закричал сын Оскара.

Кто-то засмеялся:

— Тише ты там, головастик!

— Правильно! Разойдись! Разойдись!

Но противники не разжимали объятий, и высоченному каменщику, видному члену общества «Голиаф», пришлось по всем правилам развести их, что окончательно превратило церковную площадь в ринг.

Рубашки, кулаки, физиономии обоих были перепачканы кровью, только неизвестно чьей.

Судье опять пришлось развести противников. И тут бретер повторил свой излюбленный прием. Но снова кулак лишь рассек воздух, и тяжелое тело потеряло равновесие. Томас снова успел пригнуться. Но на этот раз его удар был полновесный и пришелся точно в челюсть.

Голова бретера запрокинулась, тело беспомощно обмякло и рухнуло на мостовую.

Полицейский опоздал на две секунды. Его окружили, все наперебой рассказывали о происшествии, так что сперва он ничего не мог понять.

Сын Оскара, знавший по собственному опыту, что при появлении полицейского всего благоразумнее, даже если ты ничего не натворил, вовремя улизнуть, вытащил ещё не опомнившегося Томаса из толпы и вывел его через проходной двор на тихую улицу с палисадниками.

— Здорово мы ему всыпали!

Глаз Томаса, на который обрушился первый удар, заплыл и посинел, веко не открывалось. К тому же при последнем апперкоте он вывихнул себе большой палец на правой руке.

Томас хотел удостовериться в чем-то чрезвычайно важном для всей его дальнейшей жизни. Потому-то он и остановился. Юноша хотел узнать, не ослеп ли он, не вытек ли глаз. Для этого надо было остановиться.

Закрыв здоровый глаз, он на миг застыл в темноте, пронизанной мерцанием разноцветных зигзагов: казалось, пульсирующая кровь этим таинственным путем искала связи с внешним миром.

И в этот страшный миг, когда он стоял и медлил, он почувствовал, что в глубине его сознания живет Ханна, и только она.

Положив большой палец на нижнее веко, а указательный на бровь, он с замиранием сердца оттянул веки.

Из темноты возник мир: сад, молодая женщина под цветущей вишней в огне заката.

У Томаса вырвался радостный крик. Все было хорошо. Какое счастье видеть! А палец скоро заживет. Все хорошо.

Оба пошли к фонтану, струйка которого била из садовой ограды, увитой плющом. Томас никак не мог найти носовой платок.

— Погодите! — Мальчик принялся шарить в левом кармане штанишек. Для этого он перегнулся вправо и, устремив мысленный взор в карман, вытянул левую ногу в сторону:

— Она ведь живая.

Выложив носовой платок на край фонтана, он с величайшей осторожностью стал его развязывать: из платка выскочила крохотная еще бесцветная ящерка, побежала вверх по стене к плющу и повисла на веточке, повернув назад головку. Она была в безопасности.

— Убежала. — Провожая ее тоскливым взглядом, мальчик теребил узелок, в котором были завязаны три пфеннига. — Теперь уж не поймать… Вот, можете вытереть кровь.

Томас взял платок кончиками пальцев и встряхнул. Ему вспомнились платки его детства — неописуемые платки.

— Берите, берите! Не важно, если замочите. Он только чище станет.

Несколько минут спустя они уже шагали домой рука об руку, довольные собой и жизнью и болью в глазу и в пальце.

Если бы Томас повернул за угол несколькими секундами раньше, то увидел бы Ханну с доктором Гуфом, но они скрылись за лодочной станцией.

Гуляющие мирно прохаживались по вечерней набережной с таким видом, будто по сравнению с ними все остальное население земного шара, которое только и знает что суетится, глубоко несчастно. А Майн, ласковый и могучий Майн, казался таким благодушным, словно в этот теплый весенний вечер окончательно убедился в том, что лишь ради него здесь воздвигли такой большой город.

Крепость на холме четко вырисовывалась на пламенеющей стене небес. В спускавшихся сумерках великаны на сказочных исполинских слонах вереницей переправлялись через реку — то был старый мост со статуями святых.

Если бы этот город, обрамленный мягкой грядой холмов, вследствие какого-нибудь стихийного бедствия внезапно лишился старого моста и крепости, и сам город и его жители утратили бы свой особый характер, как душевнобольной теряет свое «я».

Мальчик увидел на набережной товарища, сына письмоводителя.

— Мне надо поглядеть, что он там делает… Но если вы не можете добраться один…

Тогда он принесет эту жертву. «И принесет», — подумал Томас и направился к лодочной станции.

— С уловом?

— Четырнадцать штук! — И мальчик высоко поднял над головой сеточку, которую сам смастерил из бечевки.

— Наудил?

— Нет, нарвал в лесу!

Молчание.

— Придешь домой поздно, отец тебе всыплет… А мне одну дашь?

— Я с рыбой. Может, мне и не попадет.

— Как бы не так! Он тебя еще тот раз предупреждал, что всыплет, если опять пойдешь рыбу удить.

— А рыбку-то все-таки съел. А раз съел, значит все. Он и сам не знает, чего ему больше хочется: рыбу есть или меня драть. Никак он это не решит.

Молчание.

— А что сейчас со мной было, вот это да! Подумаешь ты со своей рыбой!.. Сколько она весит?

— Фунта три будет… А что было?

— Ха! Не скажу, что я, предатель, по-твоему?

— А за рыбину?

Длительное молчание.

— На вот лучше пфенниг.

У набережной стояла на причале иностранная самоходная баржа, нагруженная блоками красного песчаника. Возле рубки виднелась жестяная в полметра высотой посудина, похожая на бидон